Бывший заместитель координатора штаба Навального в Калининграде рассказывает об исключении из института за участие в митинге, местном центре «Э», запахе свободы и о том, почему не стоит бояться политики
В какой момент и почему ты начал заниматься активизмом?
История о том, как я начал ходить на митинги, а потом в штаб Алексея Навального, вполне стандартная. Когда я учился на первом курсе юрфака, нам вдалбливали в голову, что «право регулирует сложившиеся общественные взаимоотношения». Мне стало интересно, что это за такие «общественные отношения», и я пришел к выводу, что для понимания нужно читать новости, политические и социальные. Я погрузился в СМИ, стал отбирать лучшие и из них узнавал о происходящем в России. Я всегда был достаточно критичным молодым человеком, поэтому со многим происходящим в стране не мог согласиться. Когда Навальный в 2017 году объявил о митингах 26 марта, я сразу решил, что пойду.
Ключевая дата в твоей истории — 12 июня 2017 года. Что тогда произошло?
Перед митингом «День России против коррупции» 12 июня, штаб в Калининграде еще не был открыт, поэтому централизованной подготовки к событию тоже не было. Митинг мы организовали через чаты в телеграмме, никто не был даже лично знаком. Я спросил, подано ли уведомление о шествии в администрацию. Выяснилось, что нет, поэтому я предложил подать его еще и о шествии по одной из центральных улиц города. Так получилось, что я стал формальным организатором митинга 12 июня в Калининграде.
Через несколько дней после того, как я подал уведомление, все и началось. Домой начала приходить полиция, а центр “Э” звонил по телефону. Диалога у нас с ними не получилось, поэтому, видимо, они и решили отправиться в мой университет. В соцсети мне написала секретарь директора юридического института и потребовала, чтоб я явился к директору. Тогда была волна профилактических бесед в учебных заведениях по поводу участия в митингах, поэтому я сразу понял, о чем пойдет речь, и решил включить диктофон. Когда я пришел, в кабинете, кроме директора, были двое мне на тот момент неизвестных мужчин. Один из них, как я позже узнал, был заместителем начальника калининградского центра “Э”.
Разговор начал директор института. Он зашел издалека и пытался упрекнуть меня в том, что я не участвовал в конференциях и круглых столах, в которых они якобы обсуждали проблемы противодействия коррупции. Потом речь зашла о 12 июня. Сначала они дружно пытались отговорить меня от участия в митинге, но потом, когда поняли, что получается не слишком хорошо, стали убеждать перенести место проведения. Я отказался. Директор вспомнил мой выговор за физкультуру, открыл журнал и стал вслух зачитывать мои оценки. Я сказал, что это не имеет отношения к 12 июня, на что он ответил, что будет за мной следить. Я передал эту запись журналистам РБК и Нового Калининграда. Новый Калининград сделали об этом отдельный материал, что вызвало резонанс в университете. 12 июня меня задержали, составили протокол и отпустили.
Через несколько дней меня снова вызвали в главный корпус, где уже положили на стол приказ об отчислении с формулировкой «за неуважение к закону и суду, выраженное в публичном пространстве»
Почти месяц после этого я спокойно закрывал сессию. Но в начале июля меня вызвали в главный корпус университета, где сказали, что я должен написать две объяснительных. Одну по факту того, что я якобы очернил деловую репутацию университета, передав аудиозапись беседы журналистам, другую — по факту задержания 12 июня. Через несколько дней меня снова вызвали в главный корпус, где уже положили на стол приказ об отчислении с формулировкой «за неуважение к закону и суду, выраженное в публичном пространстве». Формулировка на мой взгляд (и любого адекватного человека) чисто политическая. Естественно, мы обжаловали это в судах. Суды не могли вынести решение в нашу пользу, поэтому всячески пытались оправдать отчисление. Первая инстанция и апелляция писали разные вещи, но везде речь шла об участии в шествии 12 июня, передаче аудиозаписи журналистам, моих постах ВКонтакте и так далее. Всем этим суды только подтвердили политичность отчисления. Кроме этого, мы подали в суд на университет за высказывания отдельных должностных лиц о том, что меня якобы отчислили из-за физкультуры. В первой инстанции суд удалось выиграть и добиться компенсации в 500 рублей. Однако я хотел, чтобы университет опубликовал опровержения не только на своих страницах, но и через СМИ, поэтому обжаловал решение. В областном суде, видимо, подумали, что я совсем охренел, и отказали полностью. Так что 500 рублей получить не удалось.
Расскажи о своем задержании 27 января и о забастовке избирателей.
27 января вечером я раздавал листовки с информацией о забастовке избирателей и митинге 28 января. А у полиции, видимо, был приказ проверять людей, раздающих листовки.Так мы и встретились. Ко мне подошли 2 сотрудника и потребовали паспорт. Я отказался, на что они предложили пройти в их автомобиль. Я сказал, что никуда не пойду, сел на тротуар и написал Егору Чернюку (координатору калининградского штаба), что меня принимает полиция. Егор пришел, сделал вид, что он обычный прохожий и стал интересоваться у полиции, что происходит, и незаметно дал знак «беги». Когда Егор отошел, я сказал полиции, что сейчас дам им паспорт и потянулся к заднему карману. В этот момент они расслабились, а я побежал. Впереди шел мужчина ростом метра два и весом точно больше 100 кг. Полицейские его увидели и крикнули «держи его!». Он оказался ответственным гражданином и сбил меня с ног. Так я оказался сначала в отделении полиции, где провел сутки, а потом, через суд, в спецприемнике, где провел еще 19.
Как прошли эти 20 суток ареста? Какими были условия, что поддерживало в тот период?
Один из моих соседей по камере решил сесть чуть ли не специально, потому что «шеф отпуск все равно не дал бы»
Если ты занимаешься политическим активизмом в России и не был в спецприемнике, то это настолько удивительно, что может вызвать вопросы. Поэтому отношение к времени, которое нужно было провести там, было соответствующее. Как к чему-то неизбежному, к тому, что нужно просто принять. Есть такие словосочетания — «запах свободы», «вкус свободы», но я никогда не думал, что у них может быть буквальный смысл. А он есть. Я понял это, когда выходил из спецприемника. Палитра запахов там очень специфическая, ты быстро к ней привыкаешь. И даже во время пятнадцати минутных прогулок во дворике с трехметровым забором, колючей проволокой и железной сеткой, этот запах сопровождает тебя в виде пропахшей одежды. Когда я выходил, у меня в первую же секунду проскочила мысль, что свобода действительно пахнет по-другому.
Среди всех сидящих в спецприемнике я был рекордсменом — наказания больше 20 суток не было ни у кого. Все очень удивлялись. Первые 7-8 суток проходят легко, особенно, если до этого ты занимался чем-то активным или стрессовым. Много спишь, много читаешь, много думаешь, волноваться не о чем. Один из моих соседей по камере решил сесть чуть ли не специально, потому что «шеф отпуск все равно не дал бы». Он был судимым метамфетаминовым наркоманом. С ним произошла забавная история: когда он только заехал, я предложил взять ему одну из моих книг, чтоб не было скучно. На что он ответил, что со школы ничего не читал и не будет. Я посмеялся и добавил, что если он изменит решение — то все равно может взять. В итоге за то время, пока мы сидели вместе, сосед прочитал 3 книги. Одной из них стала «Три товарища» Ремарка. В конце книги он так расстроился, что чуть не плакал из-за смерти главной героини.
На 9-10 сутки становится очень скучно, а дальше — тяжелее по-нарастающей. Начинаешь радоваться просто тому, что дверь в камеру хоть иногда открывается, неважно, по какому поводу. Больше всего поддерживали письма ребят и передачки.
В какой период тебе стало ясно, что ты не можешь получить в России то образование, которое тебе нужно?
Я понял это, когда закончилась кампания, и я стал пытаться искать пути дальнейшего его продолжения. Их было всего два. Первый — идти в университет, откуда меня отчислили, просить взять обратно, терять учебный год и снова платить деньги. Второй — это пытаться договориться со вторым калининградским университетом, где обучают юриспруденции. Но там тоже все было максимально неясно и ни о каком качестве образования речи и не было. Кроме того, не было гарантии, что им снова не позвонят и не скажут, что Алексеева надо отчислить.
Для меня Россия должна быть просто интересной. Она и сейчас такая. Не скажу, что мне этого достаточно, чтобы «остаться жить», но, чтобы посвящать ей время, точно.
Есть феномен вынужденной эмиграции. Твоя была именно такой?
Зависит от дефиниции. С одной стороны, моей жизни и свободе ничего не угрожало. У меня нет уголовного дела, я могу спокойно находиться в России. С другой, из-за отчисления возникла проблема с получением образования, которую непонятно было, как решать. Можно ли было продолжать жить в России при таких условиях? Наверное, да, многие россияне так живут, без образования.
Какой должна быть Россия, чтобы ты остался в ней жить?
Раньше, отвечая на этот вопрос, я бы начал рассуждать о свободе и возможностях самореализации. Сейчас, пожив восемь месяцев в Чехии, я пришел к выводу, что для меня Россия должна быть просто интересной. Она и сейчас такая. Не скажу, что мне этого достаточно, чтобы «остаться жить», но, чтобы посвящать ей время, точно.
В разговоре с The Insider ты сказал: «И, конечно, было бы хорошо иметь решение ЕСПЧ как подтверждение того, что в российских университетах преследуют за политические взгляды. Также думаю, что это было бы важно для тех, кто еще учится или будет учиться, но боится как-то участвовать в политике по причине того, что могут отчислить». Какой вывод из своей личной истории ты можешь сделать, чтобы он был важен для тех, кто продолжает бояться?
Я посчитал, что образование в посредственном российском вузе — это явно не то, за что следует держаться, отказывая себе в таком фантастически интересном и азартном занятии, как политика
Когда все только начиналось, был небольшой мандраж при первых встречах с оперативниками Центра “Э”, но потом пришло понимание, что это все не страшно. Знаю, что многие взрослые люди боятся активно участвовать в политической жизни страны, но это вполне объяснимо: им есть, что терять. Не могут взрослые дядьки, у которых полно обязательств, работа, дети, быть движущей силой протеста. Я посчитал, что образование в посредственном российском вузе — это явно не то, за что следует держаться, отказывая себе в таком фантастически интересном и азартном занятии, как политика. Я надеюсь, что до таких крайних случаев, когда отчисляют по политическим причинам, в России больше не будет доходить. Но было бы хорошо, чтобы остальные знали: даже если дойдет, все равно дело может закончиться благополучно. Это не должно быть сдерживающим фактором.